Неточные совпадения
Доктор и доктора говорили, что это была родильная горячка,
в которой из ста было 99 шансов, что кончится смертью. Весь день был жар,
бред и беспамятство. К полночи больная
лежала без чувств и почти без пульса.
К утру
бред прошел; с час она
лежала неподвижная, бледная и
в такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше, и она начала говорить, только как вы думаете, о чем?..
Говорит она нам вдруг, что ты
лежишь в белой горячке и только что убежал тихонько от доктора,
в бреду, на улицу и что тебя побежали отыскивать.
Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще
лежал в жару и
бреду.
Она
лежала без памяти и
в бреду.
Когда он и Лютов вышли
в столовую, Маракуев уже
лежал, вытянувшись на диване, голый, а Макаров, засучив рукава, покрякивая, массировал ему грудь, живот, бока. Осторожно поворачивая шею, перекатывая по кожаной подушке влажную голову, Маракуев говорил, откашливаясь, бессвязно и негромко, как
в бреду...
Предмет этой заботы был все тот же: Катерина Ивановна, о которой Грушенька, когда еще
лежала больная, поминала даже
в бреду.
Ночью я плохо спал. Почему-то все время меня беспокоила одна и та же мысль: правильно ли мы идем? А вдруг мы пошли не по тому ключику и заблудились! Я долго ворочался с боку на бок, наконец поднялся и подошел к огню. У костра сидя спал Дерсу. Около него
лежали две собаки. Одна из них что-то видела во сне и тихонько лаяла. Дерсу тоже о чем-то
бредил. Услышав мои шаги, он спросонья громко спросил: «Какой люди ходи?» — и тотчас снова погрузился
в сон.
После первой весенней прогулки мальчик пролежал несколько дней
в бреду. Он то
лежал неподвижно и безмолвно
в своей постели, то бормотал что-то и к чему-то прислушивался. И во все это время с его лица не сходило характерное выражение недоумения.
Праздник для Петра Елисеича закончился очень печально: неожиданно расхворалась Нюрочка. Когда все вернулись из неудачной экспедиции на Окулка, веселье
в господском доме закипело с новою силой, — полились веселые песни, поднялся гам пьяных голосов и топот неистовой пляски. Петр Елисеич
в суматохе как-то совсем забыл про Нюрочку и вспомнил про нее только тогда, когда прибежала Катря и заявила, что панночка
лежит в постели и
бредит.
Было ясно: с ней без меня был припадок, и случился он именно
в то мгновение, когда она стояла у самой двери. Очнувшись от припадка, она, вероятно, долго не могла прийти
в себя.
В это время действительность смешивается с
бредом, и ей, верно, вообразилось что-нибудь ужасное, какие-нибудь страхи.
В то же время она смутно сознавала, что я должен воротиться и буду стучаться у дверей, а потому,
лежа у самого порога на полу, чутко ждала моего возвращения и приподнялась на мой первый стук.
Он
лежал на широкой кушетке и
бредил без конца новыми машинами, которые стучали и вертелись у него
в голове всеми своими колесами, валами и шестернями.
Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными, угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как
в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова,
лежит раненый, под влиянием хлороформа.
—
В одну ночь я
бредил, что вы придете меня убивать, и утром рано у бездельника Лямшина купил револьвер на последние деньги; я не хотел вам даваться. Потом я пришел
в себя… У меня ни пороху, ни пуль; с тех пор так и
лежит на полке. Постойте…
С первого взгляда он мне показался каким-то горячешным сном, как будто я
лежал в лихорадке и мне все это приснилось
в жару,
в бреду…
До того, бывало, измучают, что
лежишь, наконец, словно
в лихорадочном жару, и сам чувствуешь, что не спишь, а только
бредишь.
Ночь была нехороша. Больной много
бредил. Несколько раз вставал Берсенев с своего диванчика, приближался на цыпочках к постели и печально прислушивался к его несвязному лепетанию. Раз только Инсаров произнес с внезапной ясностью: «Я не хочу, я не хочу, ты не должна…» Берсенев вздрогнул и посмотрел на Инсарова: лицо его, страдальческое и мертвенное
в то же время, было неподвижно, и руки
лежали бессильно… «Я не хочу», — повторил он едва слышно.
На третий день он
лежал в постели и
бредил. Организм его, потрясенный предшествовавшими событиями, очевидно не мог вынести последнего удара. Но и
в бреду он продолжал быть гражданином; он поднимал руки, он к кому-то обращался и молил спасти «нашу общую, бедную…».
В редкие минуты, когда воспалительное состояние утихало, он рассуждал об анархии.
И
в самом деле, через неделю он
лежал в совершенной слабости и
в постоянном забытьи: жару наружного не было, а он
бредил и день и ночь.
Я понимал, что
лежу в постели, что я болен, что я только что
бредил, но светлый круг на темном потолке все-таки пугал меня затаенной зловещей угрозой.
Рябинин
лежал в совершенном беспамятстве до самого вечера. Наконец хозяйка-чухонка, вспомнив, что жилец сегодня не выходил из комнаты, догадалась войти к нему и, увидев бедного юношу, разметавшегося
в сильнейшем жару и бормотавшего всякую чепуху, испугалась, испустила какое-то восклицание на своем непонятном диалекте и послала девочку за доктором. Доктор приехал, посмотрел, пощупал, послушал, помычал, присел к столу и, прописав рецепт, уехал, а Рябинин продолжал
бредить и метаться.
Пробило три часа. Коврин потушил свечу и лег; долго
лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог оттого, как казалось ему, что
в спальне было очень жарко и
бредила Таня.
В половине пятого он опять зажег свечу и
в это время увидел черного монаха, который сидел
в кресле около постели.
Как-то
в одну из длинных зимних ночей Коврин
лежал в постели и читал французский роман. Бедняжка Таня, у которой по вечерам болела голова от непривычки жить
в городе, давно уже спала и изредка
в бреду произносила какие-то бессвязные фразы.
«Да ведь это
бред, ведь я знаю! — думалось ему, — я знаю, что я не мог заснуть и встал теперь, потому что не мог
лежать от тоски!..» Но, однако же, крики, и люди, и жесты их, и все — было так явственно, так действительно, что иногда его брало сомнение: «Неужели же это и
в самом деле
бред?
Было холодно, пьяный запах перекисшего теста бил
в нос. Вокруг — серыми буграми
лежали люди, сопя и тяжко вздыхая; кто-то
бредил во сне...
Она, конечно, не стоит на степени развития Простаковой, которая, узнавши, что Палашка
лежит больная и
бредит, восклицает с негодованием: «
Лежит, бестия, —
бредит! как будто благородная!» Но все-таки и Софья Николаевна не могла еще дойти до понятия о том благородстве, которое равно свойственно и помещику и крестьянину и которое нередко может быть
в совершенно обратном отношении к общественному положению лица.
Дав отдохнуть полчаса, майор Ф. повел нас далее. Чем ближе мы подходили к Попкиою, тем становилось труднее и труднее. Солнце пекло с какою-то яростью, будто торопилось допечь нас, пока мы еще не пришли на место и не спрятались от жары
в палатки. Некоторые не выдержали этой ярости: едва
бредя с опущенною головою, я чуть не споткнулся об упавшего офицера. Он
лежал красный, как кумач, и судорожна, тяжело дышал. Его положили
в лазаретную фуру.
Между тем с Гусевым стало твориться что-то неладное. То он впадал
в апатию и подолгу молчал, то вдруг начинал
бредить с открытыми глазами. Дважды Гусев уходил, казаки догоняли его и силой приводили назад. Цынги я не боялся, потому что мы ели стебли подбела и черемуху, тифозных бактерий тоже не было
в тайге, но от истощения люди могли обессилеть и свалиться с ног. Я заметил, что привалы делались все чаще и чаще. Казаки не садились, а просто падали на землю и
лежали подолгу, закрыв лицо руками.
Варвара Васильевна
лежала в отдельной палате. На окне горел ночник, заставленный зеленою ширмочкою,
в комнате стоял зеленоватый полумрак. Варвара Васильевна, бледная, с сдвинутыми бровями,
лежала на спине и
в бреду что-то тихо говорила. Лицо было покрыто странными прыщами, они казались
в темноте большими и черными. У изголовья сидела Темпераментова, истомленная двумя бессонными ночами. Доктор шепотом сказал...
Мы ехали на север. С юга дул бешеный ветер,
в тусклом воздухе метались тучи серо-желтой пыли,
в десяти шагах ничего не было видно. По краям дороги валялись издыхающие волы, сломанные повозки, брошенные полушубки и валенки. Отставшие солдаты вяло
брели по тропинкам или
лежали на китайских могилках. Было удивительно, как много среди них пьяных.
Когда он
лежал без сознания, когда он метался
в бреду с несходившим с его уст именем Тани, обе женщины,
в сопровождении или Гладких, или Егора Никифорова, проводили у изголовья больного по несколько часов: мать наслаждалась созерцанием своего сына, невеста — жениха.
Князь Сергей Сергеевич Луговой
лежал в это же время больной
в нервной горячке. Он не узнавал никого и
бредил княжной Людмилой, своими мстительными предками, грозящими ему возмездием за нарушение их завета, первым поцелуем, криком совы и убийцей Татьяной.
Удар, нанесенный Салтыковой несчастной Марье Осиповне Олениной
в форме присылки рокового «гостинца», не остался без возмездия даже на земле. По странному, а, может быть, перстом Божиим отмеченному совпадению, 1 октября 1762 года, именно
в тот день, когда послушница Мария
лежала без чувств,
в бреду, а
в Новодевичьем монастыре был страшный переполох по поводу присылки мертвой мужской руки, последовал высочайший указ о назначении открытого следствия над вдовой ротмистра гвардии Дарьи Николаевны Салтыковой.
В другой люльке
лежала старушка, играла
в куклы и сосала рожок, а за нею присматривала маленькая девочка с розгой; затем везли свинью, покоющуюся на розах, за нею
брел оркестр музыкантов и певцов, где играл козел на скрипке и пел осел.
Причиной такой продолжительной своей болезни он был сам. Едва он начал приходить
в сознание, как настойчивыми мыслями о прошлом ухудшал свое положение. Он приказал перевесить портрет княжны Лиды из кабинета
в свою спальню и по целым дням
лежал, вперив
в него свои воспаленные глаза. К вечеру происходил пароксизм и начинался
бред.
Он
лежал в сильном
бреду, говорил бессвязные речи и его больному воображению представлялись дикие, страшные картины, сменявшиеся лишь по временам чудными видениями.